Картина четвертая

Распахнулась дверь, и на кухню из комнаты прошествовал, опираясь на трость с грифоном, Бафомет Иванович, холеный и румяный, как пирог.
Во дворе раздалось трамвайное дребезжание.
Яна со скукой хлебала горький чай и с не меньшей скукой пускала облачка табачного дыма в форточку, как вдруг во дворе раздалось дребезжание трамвайных колес.
- Пашка приехал! Трамвай с того света! – взвизгнула Яна и побежала к входной двери…
- Ба..! Ничего себе! – улыбнулся Бафомет Иванович.
Павел Одичалов оказался щупленький, как кура, молодой человек с серыми глазками. Были на нем черные рваные брюки, мятый красный фрак, а голову его с воодушевленно-поэтичным лицом венчала шапочка из алюминиевой фольги. Аккуратно ее поправив, Павел пояснил:
- Воруют, хитроумные, воруют мыслишки. От меня уже и самого почти ничего не осталось…
Одичалов прокинул стаканчик коньяка.
- А что же Родя? – спросил Бафомет Иванович.
- Родя совсем ушел из бытья. За самую смерть ушел… – заплакал Павел.
Яна перекрестилась, поглядев на потолок…
- Экой кенотаф он тогда ж тут оставил, на Смоленском… Хе-хе! – ухмыльнулся Бафомет Иванович и чокнулся с Яной и Одичаловым.
Вздохнул, запыхтел задумчиво трубкой, и у него отчего-то задергался левый ус, черный, как деготь. Правый, белоснежно-седой, был покоен.
В окне показались парящие физиономии Вити и Юры.
- А это кто? – спросил Одичалов.
- А это свеженькие. Веселятся. Хорошо им, молодыми померли! – помахал рукой физиономиям Бафомет Иванович.
- Так и я не шибко старый. Молодым быть в высшей степени приятно, – ответил Одичалов и, поклонившись, ушел за ручку с Яной Асмодеевной в секционную.
Нарезвившись, Юра и Витя приземлились за стол со старенькой скатертью, а за тонкой стеной хохотал трупный Паша Одичалов, разделываемый Яной Асмодеевной, и приговаривал:
- Ой, щекотно! Ой, Яночка, что ж вы делаете!
Голицына в ответ повизгивала и хохотала. Ей было явно весело.
А Бафомет Иванович снисходительно улыбался, потому что любил Яну Асмодеевну как родную дочку.
И не кончался летний день, и не заходило солнце.
Когда в дверь постучали и в коридорчике возник хилый гробик с необъятной, распухшей Татьяной Сергеевной, Юра вытаращил глаза и, толкнув Витю в бок, пискнул:
- Так это ж врачиха из психбольницы!
Витя ошалело покосился на Бафомета Ивановича:
- Какой нынче год?
- Две тысячи шестнадцатый, – тихо ответил Бафомет Иванович.
Гроб, будто смутившись, поспешил укатиться к секционной комнате, где работала Яна Асмодеевна; дверь приветливо распахнулась, и гроб исчез.

Картина пятая

Витя и Юра постоянно пропадали в каких-то самых разных мирах, а когда возвращались, беседовали на эту тему с Бафометом Ивановичем. Тот щурился, курил и рассказывал про свои приключения, а ребята ему – о своих.
Витя, например, гулял по оранжевому саду и держал маленького порхающего слоника, одна из ног которого была обвязана веревочкой.
И, однажды уйдя, Витя не вернулся.
Юра очутился в заброшенной психбольнице, где встретил свою мертвую мать: она плакала, в руках ее дрожащих была кастрюля. Она бесконечно причитала:
- Ой, как тяжко жить! Ой, как тяжко жить!..
Испугавшись, Юра умчался к Бафомету Ивановичу на Подъяческую.
Тот грустно его встретил:
- Вот и Яны нет. Теперь и сам черт никого не найдет. Вселенная сжимается, ни черта никого не найдем. Торопись, Юрка. На тебя у меня одна надежда, не пропади.
И выпили напоследок, не чокаясь.
В последние часы лета Яна пропала, оставив записку, где сказала, что ночью звонил Родя, просил срочно забрать его обратно.
«П.С. Если не вернусь через сутки, просьба не позднее полуночи связаться ментально по инд. шифру аш-26-бэ-04-ка-19-цэ-94».
Не вернулась. И на связь так и не вышла. Телефон в коридоре молчал, задумчиво повиснув на стенке.
Бафомет Иванович отдал Юре персидский ковер-самолет одного мага, жившего семьсот лет назад.
Опустошенный и встревоженный, Юра полетел мимо огромной радуги черт знает куда… Его заприметили сфинксы с набережной, раскаленные от солнца:
- Не вернется! – вздохнул Сенька.
- Куда уж ему… А психушек новых ох и настроили, ему хватит. Жаль паренька! – скривился Валечка, обмахиваясь хвостом…
Куда ему, Юре, теперь? В какое новое, сверх-человечье безумие? Но это совсем другая история.
- Время, стой! – крикнул Бафомет Иванович, взмахнув тростью.
И прошептал слезливо:
- Бросили черта-старика. Вот молодежь, а. И не позвонят ведь… Вот что мне теперь со скуки делать? Эх-ма, опять одно и то же все, из века в век, тьфу. Чем в следующую тысячу лет заняться, я ума не приложу… Полечу, что ли, в Союз. Табак иссяк, а эту дрянь я курить не могу.
Выйдя в петербуржскую улочку, Бафомет Иванович скомандовал:
- Время, назад!
И ушел прямо по Подъяческой, к Фонтанке. Силуэт его все мельчал и мельчал в лучах новорожденной красной зари, пока совсем не пропал, никем не замеченный, в толпе.
А лето все-таки кончилось, и умерло солнце, вспыхнув белым пламенем.