Вчерась мы опять напились. Опять в нашем парадном. И опять никому не давали покоя. Вернее, как сказать-то… Было бы все так просто – напились, с утречка опохмел, да и дело с концом. Нет, дорогой товарищ… Дело тут темное. Вот как было.
Проснулся я себе около полудня во вторник. Гадкое чувство. Мне жить неимоверно противно: и за это я себя люблю! Особенно противно, знаешь, что? Умываться, и ощущать, как лоснится лоб пустой башки. В мозгу моем половодье, внутри меня тридцать вёсен… Опять апрель.
В дверном проёме показалась воодушевленная физиономия моего школьного товарища, Сеньки Врушкина. Лиловая, как негр из песни Вертинского. Только вот никакого манто Врушкин мне не подавал, нет; напротив! – эта сволочь, представьте себе, ухватила меня за шиворот и радостно захихикала. И вытащила в парадное.
Притом Врушкин, без того курносый, как-то даже отчаянно похрюкивал, и нос его округлился дырявым пятаком. «Ну как пить дать свинья!» - подумал я, и тоже хрюкнул.
Врушкин от подобного ошалел прямо.
Стало тихо: я даже услышал тихое гудение какого-то мотора. Вроде бы, на набережной… Черт его знает. Может, во дворе. Врушкин, кажется, тоже что-то уловил, посинел еще пуще, и совсем помертвел. Хрюкнул: повторно, вопросительно.
Даже с мольбою.
Он почему-то ошалел повторно – это выразилось прежде всего в том, что уши у него обвисли, и заблестела шея: щетиной. А зубы остались человечьи, как и глаза. Тогда уже ошалел я: на фоне поплывшей стены.
Товарищ мой Сенька Врушкин сползал удивленно, как будто только что умер; вместе с ним сползал и я – бессловесно, словно я и не умел говорить отродясь. Но помнил – смутно – я умел. Решил твердо, что обязательно попробую вспомнить… Когда-нибудь. Наши телеса, издав пронзительный хрюк, полетели в пустоту.
Мы пролетели сквозь всё бытие: нас провожали, помнится мне, бестелесные шаманы, и я вспомнил зачем-то, как бабушка вела меня по Львиному мосту в январе. Мне было целых пять лет, и я втихаря нажрался снега. От этого мое горло распухло – неимоверно. «Во всем виновата квартира! Лучше бы я убежал в бесконечные дворы. Или жил бы в сугробе… Хорошо мертвякам! – когда могила спит под снегом. Тепло под снегом, наверное, спать…» - думала моя душа. Она перестала жить в горле, там было невозможно жить. Тогда она ушла бродить по брюху, она обласкала его, как апрельские лучи когда-то обласкали хрустальную вазу с трупиками цветов на нашем окне.
Апрельские лучи наверняка вспомнят меня – хоть когда-нибудь. Пятилетним ли, стариком ли, свиньёй ли.
Сенька - на Смоленском кладбище. Сказал, что останется там, и улетел. Я молча кивнул.
А я несусь дальше… Недавно глядел на Землю. И пробрала меня дрожь: а если и не было меня? Ведь отсюда не видать ни Питера, ни кладбища, ни Сеньки-свиньи. А я – свинья?..
Даже если от меня не останется ничего, и тушку мою разорвет на мясокомбинате, я останусь сидеть подле апрельского окошка моей юности, когда солнце гуляло по старым крышам, а по крыше гулял я: красивый, двадцатилетний и рыжий.
Даже если от меня не останется ничего, и тушку мою разорвет на мясокомбинате, я останусь сидеть подле апрельского окошка моей юности, когда солнце гуляло по старым крышам, а по крыше гулял я: красивый, двадцатилетний и рыжий.
И тогда я улыбнусь и скажу:
- Мы еще поживем, поживем еще!
Украду в цитатник. Отличная история, хотя, есть некие пустоты не заполненные Вами, как пробел, как кресло в театре, как будто Вы вышли отвлечься от сюжета.
Что ни рассказ, то перл просто, не устает удивлять автор, да так сильно, что читаешь и думаешь неужели ВОТ ЭТО может оставит кого-то равнодушным?..:good:
Снова удивительно, снова берет за душу. Яна, Вы будите какие-то такие глубинные пласты подсознания, что даже осознать, откуда выплывают ассоциации на Ваши рассказы, невозможно. Только ловишь себя на том, что это и со мной происходило. Вот почти так же... Спасибо.
